Признаки замершей беременности

Я решилась написать этот текст, потому что стала свидетельницей одной ситуации: две барышни обсуждали общую знакомую — мол, ей уже за сорок, а она все не замужем и детей нет.

Дело в том, что я знала эту женщину и то, что когда-то она была замужем. И ребенок у нее тоже был, только умер спустя несколько часов после рождения. Но кому это интересно? Мало кто из женщин признается или проговорится о том, что они вроде как тоже мамы, но не совсем. Потому что их дети умерли, едва появившись на свет.

Если честно, рассказывать о том, что у тебя умер ребенок в родах, отчего-то неловко. Как и шестнадцать лет назад, так и сейчас. Ты как будто проживаешь жизнь в каком-то неизвестном тебе статусе. Когда ты вроде стала мамой, но не совсем. И вроде как не имеешь права так называться. Ведь ты не качала своего ребенка на руках ночами. Не кормила грудью, не гуляла с коляской по парку. Все, что тебе досталось, — это прожить девять месяцев вместе с ним, пока ребенок находился внутри твоего живота, а потом получить свидетельство о смерти.

И хорошо, если ты вписала в бумажку то имя, которое выбрала, пока носила ребенка в себе. Может быть и так, что придумываешь его наспех, чтобы заполнить несчастный листок.

И ты со своим горем остаешься совершенно одна. Как женщина, как мама… Но вынуждена коммуницировать с огромным потоком людей, которые видели тебя с животом. На радостный возглас коллег: «Ну что, как назвали»? — отвечаешь скомканно: «Она умерла. Назвала так-то». И тонешь во взглядах, полных сочувствия и смущения. Пытаешься как-то спасти этот неловкий момент, сместить вектор на что-то другое вроде: «А погода сегодня чудесная! Как твои дела?». И ожидаешь, когда же собеседник аккуратно попрощается с тобой.

А потом рыдаешь на дне ванны, еле сдерживаясь, чтобы не полоснуть по венам бритвой. И, прогуливаясь по городу, отовсюду слышишь плач младенцев и замираешь, глядя на матерей, которые устало и счастливо поднимают детей на руки.

Ты ждешь, когда закончится этот период знакомых и друзей, которые в курсе твоей ситуации, чтобы перестать отвечать на вопросы. Чтобы замереть в коконе личной драмы и попытаться ее пережить. Чтобы не слушать: «Ну ничего, еще родишь», «Господу виднее».

Ты помнишь, как в роддоме тебя переселили в отдельную палату. Врачи понимали: той, у которой ребенок умирает в реанимации, не место среди мамочек. Тут надо деликатно. Кто знает, что будет через пять минут, через два часа, через сутки.

Через два дня мужской голос сообщит сухо: «Ваш ребенок умер». И тебе дадут один день, чтобы закрыться в палате и выплакаться. Принесут таблетки, чтобы пропало молоко. И еще одну — «для сна».

Благодаря таблетке «для сна» погрузишься в странное зыбкое состояние, и происходящее станет будто сном из мультфильма «Ежик в тумане», где ты бредешь в одиночестве и ищешь уже несуществующего человека.

До выписки будешь слышать, как ночами плачут младенцы, и, вслушиваясь в тихое плаксивое мычание, впервые не раздражаться детским криком.

Выписываешься тайно, выходя из роддома со справкой о смерти. Проходишь через главный вход с понурой головой, без цветов и поздравлений, с грудью, еще полной молока, и болью до краев души. С мутной головой от таблеток «для сна». Их действие продлится еще пару суток, а потом, когда похороны и родственники вокруг суетливой толпой, вдруг прекратится. И ты ощутишь, что такое быть оголенным проводом и бить током без разбору каждого, кто до тебя дотронется.

Запомнится с того дня лишь укол успокоительного от приятельницы-врача и гроб размером с походный рюкзак, опущенный в землю. А потом, дома, за поминальным столом будут разговоры о том, что зима выдалась холодная, «ты где праздновать Новый год будешь?» — полушепотом, чтобы ты вроде как не услышала.

Ты думала, что худшее — это все пережить. Окажется — нет. Худшее — это стать тем самым неопределенным статусом, когда поддерживать тему материнства в кругу знакомых будет очень неловко. Ты ведь в курсе: какие анализы надо сдавать, токсикоз, тяга к сладкому, слезливость и раздражительность, а потом — подготовка к родам. И сами роды — мучительные, но в предвкушении того счастья, когда забудется вмиг и боль, и унижение от самого процесса.

Ты вроде бы можешь поучаствовать в диалоге, но осекаешься: а стоит ли? Ведь придется признаваться в пережитом, а на это ты не способна. Как и врать, что, мол, подруга рассказывала. И ты выключаешь себя из этой жизни. Делаешь вид, что не в курсе, каково это — девять месяцев носить под сердцем ребенка и ожидать его рождения, проживая все этапы триместров.

И обязательно кто-то, кто не в курсе, скажет тебе: «Вот родишь — тогда поймешь». Или: «Ой, ты такая худая, но забеременеешь — поправишься». А ты ничего, молчишь и держишься за невидимый столб внутри тебя, за нечто уставшее внутри, что зовется душой.

Через какое-то время решаешься снова стать мамой. И от мысли, что придется пройти все это заново, становится плохо вплоть до панических атак.

На радостные возгласы и поздравления ты не реагируешь. Даже хамишь. Ну не можешь ты радоваться и прыгать, как дрессированная кошка, от того, что внутри тебя ребенок. И просишь заранее ничего не говорить, не покупать. И сама ты ничего не покупаешь. Ни кроватки, ни подгузников, ни распашонок.

«Суеверная что ли?» Тебя пытаются «зарядить позитивом», а ты думаешь только о том, как не разреветься и не сказать правду. О том, что не суеверие это, а знание, каково это — возвращаться в квартиру и не понимать, куда теперь деть упаковку подгузников, погремушку, нежные белые пинетки, связанные бабушкой. Ты находишься среди детских вещей и сходишь с ума, а ночами слышишь фантомные удары ножкой внутри живота и комкаешь рукой те самые пинетки белого цвета.

Все девять месяцев второй беременности тихо ревешь в ванной, чтобы не видел муж. Никому не говоришь, как тебе страшно. Что ты не знаешь, каково это родить — и обнять собственное дитя, в твоей памяти лишь человечек под колбой в проводах, а потом в гробу. Ни крика на память, ни ручки на ладони.

В роддоме другие беременные будут спрашивать: «Ребенок первый»? Остается только врать. Только каждый раз в этом вранье ты предаешь себя и ту девочку, у которой уже было имя.

А сколько женщин, так и не решившихся на вторые роды? Тех, кто смирился с обыденными замечаниями: «Будь ты мамой, поняла бы»… И снова, и снова хоронить дитя, которое, так случилось, прожило всего лишь несколько часов.

Однажды, когда думаешь, что призраки прошлого все-таки тебя отпустили и ты научилась врать, что мама одного ребенка, прошлое настигает.

Спустя несколько месяцев после похорон я поделилась произошедшим со своей учительницей, которая пережила тот же опыт. Хотелось поговорить, не притворяясь, обо всем этом — реанимации, реакции врачей, похоронах и груди, которая болела от бесхозного молока.

А через десять лет узнаешь — та учительница поделилась сомнениями с другим педагогом твоей школы: «Скорее всего, у нее ребенок не умер. Это она все придумала, потому что родила без мужа. А сама ребенка в детдом отдала. Она, когда все это рассказывала, не плакала. А была бы мамой, похоронившей дочь, рыдала бы».

Слухи рождаются быстрее, чем дети, и вот ты уже не мама, потерявшая дочь, а дрянь, которая сдала ребенка в детский дом. «Потому что не плакала» — такой аргумент без права оправданий. Ты сидишь, держишь в себе все это дерьмо, которое на тебя вывалили, чтобы ты знала о сплетнях (и хорошо, что сказали), и не понимаешь, почему люди настолько циничны. Даже те, кто вроде пережил то же самое, что и ты.

Понимаете, почему о мертвых детях лучше никому не рассказывать? Ты отчего-то всегда виновата. Всегда вынуждена оправдываться.

И ты берешь свидетельство о смерти и просишь мужа отвезти его в школу и положить той учительнице на стол. Со словами: «Пожалуйста, перестаньте распространять сплетни, что ваша бывшая ученица сдала ребенка в детский дом. Вот справка. Убедитесь». А потом испытываешь стыд за то, что пришлось все это делать.

Кто-то спросит: а зачем мне все это знать? Мир жесток, люди умирают, и это не новость. Я помню, как будучи беременной, поделилась с одной женщиной, что мне тяжело сейчас быть в положении. Потому что я уже была в этом статусе, но ребенок умер. И она сказала мне: «Ну и не надо было мне этого говорить. О таких вещах не сообщают».

Я все пытаюсь понять — почему? Почему женщины должны стесняться того, что они стали мамами без ребенка? Почему чувствуют себя виноватыми за то, что говорят правду?

Почему обязаны оберегать чувства других людей, но при этом сталкиваться с пренебрежением, с таким фидбеком, будто ты спекулируешь на жалости.

Да, иногда дети умирают, едва родившись, и, к сожалению, это происходит гораздо чаще, чем многие думают. Просто огромное количество женщин об этом не говорят, не признаются — они молчат. И многие даже не представляют, сколько знакомых женщин утаивают эту правду.

Но мы прячемся в обычной жизни, рассказывая все, как есть, лишь гинекологу. Потому что знаем, что, рассказав, снова почувствуем себя виноватыми, не такими, как все. Хотя вселенная сделала больно — тебе.

По словам Миры, ее сын Тимур появился на свет в результате кесарева сечения, которое женщине сделали на 38-й неделе беременности. «Роды проходили в Энгельсском перинатальном центре. Мальчик родился здоровым. Рост — 52 см, вес — 3,5 кг. После операции ему сделали все прививки и выписали на 6-й день, а не на 7-й. На день раньше, чем обычно, потому что, как нам сказали, с ребенком все было прекрасно. Затем к нам домой приходил участковый врач, осмотрел малыша и сообщил, что у нас здоровый ребенок. Каждый месяц мы ходили на плановые приемы к врачам, все было замечательно. Ребенок был на грудном вскармливании. В 2-3 месяца мы прошли осмотры у хирурга, невролога, стоматолога. В поликлинике были свободные талоны, и малышу делали УЗИ сердца, мозга, брюшной полости — все результаты были хорошими», — рассказала Мира. Женщина добавила, что 3 мая она вместе с сыном лежала в больнице из-за кишечной инфекции, которой заразился мальчик. «Он хорошо отреагировал на лечение и тогда нас выписали».

Мать мальчика также сообщила, что врач-невролог заметила, что у малыша есть небольшой тонус мышц, и направила его на массаж и электрофорез. «Это распространенная ситуация, сейчас чуть ли не каждого второго младенца направляют на массаж. Мы согласились, и 24 мая пошли на массаж, а 28 мая — на электрофорез в поликлинику на улице Одесской, 69. Там я заметила, что медик был без перчаток, аппарат для физиопроцедуры ничем не обработали, просто приклеили электроды на голое тело ребенка. Мы пробыли в кабинете физиотерапии 10 минут. Затем пошли на плановую проверку к врачу. Нам измерили рост — 65,5 см, и определили вес — 7,6 кг. Проверили голову, пах, послушали. Все было хорошо. Мы пошли домой. Утром 29 мая ребенок проснулся в 7:00. Он проснулся веселым! Около 8:00 я покормила его грудью, он лежал и улыбался, но потом начал срыгивать. Через 10 минут срыгнул обильно. После этой рвоты через 15-20 минут у него начался понос. Меня это обеспокоило, я решила, что он подхватил инфекцию, поэтому в 8:00 я вызвала врача».

По словам Миры, около 11:00 она перезвонила в поликлинику и узнала, что врач мог прийти к ребенку только после 14:00. В регистратуре ей посоветовали вызвать «скорую». «Неотложка» приехала быстро.

«Врачи осмотрели ребенка, сказали, что это, скорее всего, кишечная инфекция, и предложили нам ехать в больницу. Мы собрались и поехали, ведь самолечение опасно!

Нас привезли во 2-ю больницу Энгельса. Там мы около 40 минут ждали в коридоре. В комнате размером 5 на 5 метров были 4-месячный ребенок, подросток и взрослые. Мне кажется, в том коридоре мы могли заразиться всем, чем угодно… Затем нас приняли в общем коридоре — там, где палаты. При осмотре ребенка снова стошнило. Нас отправили в палату. Малыш начал улыбаться, и муж уже засомневался, стоит ли оставаться в стационаре. Но мы остались. Потом пришла медсестра и сказала, что нужно взвесить ребенка. При этом она не смогла сразу включить весы, ей это удалось с третьей попытки. Затем сказали, что мне надо сдать анализ крови, а ребенку поставить катетер. Его ставили минут 40-60. Ребенок у меня пухленький, смуглый. Когда я его увидела после процедуры, он лежал без ползунков. То есть вену искали даже на ноге. В итоге поставили катетер на левую руку, на кисть. Я забрала ребенка в палату. Он хотел есть. Мне сказали, что кормить его в ближайшие 5 часов нельзя. Я кормить не стала.

Затем медсестра принесла аппарат для системы, похожий на маленький чемоданчик, а также огромный шприц, примерно на 100 мл, и в нем около 30 мл раствора. Я спросила: «Что это?». Медсестра промолчала. Капельница сначала не работала. Я как будто что-то предчувствовала и  сфотографировала все. Систему нам поставили с третьей попытки. Я спросила, не быстро ли капает. Она промолчала, пощупала вену и ушла. На пузырьке с лекарством не было подписи. Я видела внутри лекарства то ли жир, то ли воздух, не знаю. Система закончилась через 40 минут. Сын капризничал, а на последних каплях лекарства заснул. Когда оставалось около 5 мл, я увидела, что он стал сильно и часто дышать, как будто у него сердце сейчас выскочит из груди, глаза закатились, начались хрипы. Я кинулась в ординаторскую. Врач прибежал, прижал подбородок сына к груди. Я спросила: «Что происходит?». Врач не ответил и ушел. Пришла медсестра. Я попросила ее отключить систему. Она ответила, что этого сделать нельзя, пока аппарат не начнет пищать. Затем она тоже ушла. По моим подсчетам, прошло минут 8 или 10. Пришли врач, заведующая и через какое-то время, медсестра с большим шприцем. Врач спросил, капала ли она «Ацесоль». Она ответила — нет, вот как раз принесла это лекарство. А он ей говорит, что его ставить не надо. Заведующая начала спрашивать: «Что с ребенком?». Система пропищала, медсестра ее отключила. Малыш на нас не реагировал. Медсестра прижала его подбородок к груди… Я спросила, что происходит, медсестра ответила, что у сына может быть отек мозга или менингит. Я говорю: «Вы что издеваетесь, он час назад улыбался, а после системы что-то случилось, что вы ему капали?» Врач сказал, что капали «Ацесоль». Я говорю: «Вы за кого меня принимаете, я что, не слышала ваш разговор? Вы только принесли «Ацесоль». Он говорит — капали обычную воду. «Не врите мне!» — сказала им.

В этот момент сына понесли в реанимацию, делать пункцию. Я никакого согласия на это не подписывала. Диагноз мне не говорили. Прошло около 2 часов. Реанимация была через стенку от палаты, стены стеклянные… Я позвонила мужу, он прибежал с работы. Его не пустили, он стоял под окном палаты. Потом заведующая сказала, что пункцию сделали, менингита нет, и «сейчас началась 100%-я работа сердца», но ребенок в крайне тяжелом состоянии. Я спрашиваю: «Почему?». А он отвечает, что у ребенка тяжелое течение ротавирусной инфекции. На вопрос, что ему кололи, она сказала, что давали «Ацесоль».

Но во время прошлой госпитализации «Ацесоль» ему капали сутки, он пришел в себя, а тут ему 30 мл какого-то раствора влили за 40 минут, после чего его не стало! Вдруг ему неправильно поставили систему? Насколько я знаю, скорость введения лекарства очень важна для детей. В позвоночнике у него ковырялись, других врачей не вызывали, хотя говорили, что предупредили авиационную бригаду… Почему врач-инфекционист делал пункцию? Он что, все знает?.. Почему так быстро капала капельница? Воздух там был, или что это были за пузырьки?

Потом они спросили меня, как я кормлю ребенка. Я ответила, что только грудным молоком. Мне сказали, что надо нацедить 40 мл молока. Я успокоилась, сцеживаю молоко… Потому выхожу в коридор, отдать бутылочку, вижу, что около ребенка снова множество врачей. Меня снова отправили в палату, сына подключили к аппарату…

Через час пришел врач, который нас принимал, сообщил, что моего ребенка больше нет.

Я в это не поверила. Никто мне не объяснил, от чего он умер. Я побежала в реанимацию, увидела своего сына. Его начали отключать от аппаратов. Кричала на заведующую… Где твоя авиационная бригада? Где врачи?.. Все убежали, оставили меня с малышом. Я там 1,5 часа валялась, по полу каталась с ребенком на руках. Приехал муж, сестры, братья. Они никого не пустили, не пустили мужа, ничего не могли объяснить, вызвали полицию, сказали, что боятся, что мы на них кинемся.

Но мой муж не такой человек. Мы просто хотели узнать правду. Почему они так себя вели? В тот день нам не отдали никаких документов, ни одну бумажку. Мы просили их, но врачи и полиция нас выгнали на улицу, хотя я говорила, что просто так не уйду, ведь мой ребенок умер здесь за 3,5 часа! Я родила абсолютно здорового ребенка, его обследовали. Мы обратились к следователям. Я сказала, что буду добиваться возбуждения уголовного дела».

По словам Миры, следователи изъяли карточки малыша, а в Саратове провели независимую экспертизу. «Нам отдали справку, согласно которой причина смерти неизвестна! Следователь энгельсского отделения СУ СКР сказала, что у ребенка взяли анализы, и результаты будут делать от 1,5 до 3 месяцев. Но ведь за это время можно переписать все анализы… Сейчас сотрудники правоохранительных органов ведут проверку. Врачи по-прежнему там работают, лечат людей. Моего ребенка нет. Он не сердечник, он здоровым родился… Кого мне винить? Мы хотим, чтобы это дело не замалчивали. Мне кажется, что все затухает, но так не должно быть».

В министерстве здравоохранения региона корреспонденту ИА «Версия-Саратов» подтвердили информацию о гибели малыша в стационаре, а также пообещали провести проверку и выяснить все обстоятельства случившегося.

«Предварительно можно сказать, что ребенок поступил в больницу в тяжелом состоянии, и, несмотря на все усилия врачей, скончался. Он пробыл в стационаре менее 24 часов, то есть это досуточная летальность. Сейчас проводится исследование для выяснения причин смерти. По итогам экспертизы министерство проведет тщательное расследование. Мы всегда в обязательном порядке проверяем все случаи материнской и младенческой смерти, — прокомментировал руководитель пресс-службы министерства здравоохранения региона Александр Колоколов.